Крестоцелование как присяга верности?

В нескольких вышеприведённых примерах мы уже видели, что служилые люди, произнося формулы верности («голову сложить», «служить до живота» и т. п.), иногда могли дополнительно целовать крест князю. Трактовать такие примеры как свидетельство о вассальной или служебной присяге нам не позволяет ситуация, в которой говорятся эти слова и совершается крестоцелование. Однако, источники содержат известия, что служилые люди (знать, дружинники) могли целовать крест князю и без произнесения каких-либо специальных слов и даже как раз при установлении некоторых отношений с тем или иным князем. Эти известия следует разобрать отдельно и выяснить, какого рода клятвой (присягой) можно характеризовать крестоцелование в этих случаях.

Прежде всего, напомним, что крестоцелование было клятвой, которой скреплялись преимущественно договорённости политического характера. Соглашения и договорённости, скреплённые этой клятвой, заключались, главным образом, князьями Рюриковичами между собой, иногда между ними — или русскими «свободными» городами — и представителями других христианских государств, но также знатью и горожанами в своей среде104. Нас интересуют случаи, когда они заключались между князем и служилой знатью. Понятно, что сразу как неподходящие можно отбросить те, когда крест (или икону) целуют князья городским общинам Новгорода или Пскова, — в этом случае речь идёт о фактически равноправном договоре с взаимными обязательствами, причём князь даже не принимает, а сам даёт обязательство (военной) службы (ср. выше известие о приёме в Новгород в 1215 г. Мстислава Мстиславича). Нельзя также рассматривать как вассальную или служебную присягу примеры, когда бояре целуют крест вместе со своими князьями, которые договариваются между собой о «волостях» — порядке их передачи, наследия и т. д. (см., например, выше известие о крестоцеловании на гробнице Бориса и Глеба Изяслава Мстиславича и Вячеслава Владимировича с их «мужами»105).

Все оставшиеся упоминания крестоцелования между князем и служилой знатью относятся к одной ситуации — смена князей на «столе» в том или ином городе. Либо «к кресту» знать и горожан приводит правящий в городе князь, пытаясь обеспечить после своей смерти определённый порядок престолонаследия (как правило, отличающийся от традиционного), либо крестоцелованием с ними укрепляется новый князь. Эти крестоцелования в принципе можно назвать присягой. Однако, они обладали определённой спецификой. Во-первых, наряду со служилой знатью в них участвовали горожане (а в ряде случаев в таких крестоцелованиях княжие мужи вообще не участвовали). Во-вторых, служилые люди при этом выступают коллективно, а не целуют крест индивидуально. Уже это не позволяет считать такую присягу служебной или вассальной клятвой верности служилого человека своему князю. Однако, мы всё-таки остановимся на древнейших (домонгольского времени) упоминаниях этих крестоцелований для того, чтобы дать предысторию к летописным известиям кон. XIV — XV вв., на которых основывал свои суждения В.И.Сергеевич.

Первым бесспорным упоминанием такого рода можно, по всей видимости, считать известие о приведении к кресту Владимиром Мономахом новгородцев в 1118 г. Само время появления этого известия можно считать логичным: первое надёжное упоминание использования крестоцелования для скрепления соглашений относится, как уже говорилось, к 1059 г., а достаточно распространённым в среде Рюриковичей этот обычай стал только в кон. XI в. Здесь мы как раз имеем дело с заключением соглашения между князем и представителями города. Форма изложения известия летописцем позволяет предполагать, что это соглашение не было равноправным и было навязано князем: «...приведе Володимиръ съ Мьстиславомъ вся бояры новгородьскыя Кыеву и заводи я къ честьному хресту и пусти я домовь, а иныя у себе остави»106. О сути договора Мономаха и его сына с новгородцами в науке идут споры, но наше внимание привлекает сам факт, что с помощью крестоцелования князю присягают знатные люди. О вассальной (служебной) присяге здесь не может идти речь по разным причинам (новгородские бояре здесь выступали не как вассалы князя, а как представители города; очень скоро Новгород, осуществив принцип «вольности в князьях», перешёл на равноправно-независимый уровень отношения с князьями и т. д.), но этот факт может служить некоторой отправной точкой для наблюдений в русле нашей темы.

В дальнейшем крестоцелование между князем и горожанами — нередкое явление. Такие процессы, как «оседание» дружины, сближение боярства с городом, привели к тому, что в середине XII — нач. XIII в. знать обрела известную самостоятельность и стала представлять город в отношениях с князем, заключать с ним соглашения, скреплённые крестоцелованием. Однако, такие соглашения заключались далеко не всегда: при отсутствии вариантов в выборе князя, и один князь уверенно брал власть в свои руки (т. е. в них не видели необходимости). Твёрдых правил касательно того, на каких условиях, каким образом и с кем именно князь должен был вступать в соглашения, желая утвердиться в том или ином городе, не было. Для нас же важно подчеркнуть, что отношения князя с собственной дружиной, а также с той частью городской знати или дружины его предшественника на том или ином «столе», кто желал (или был вынужден, не имея выбора) поступить к нему на службу, строились на иных основаниях — не на «ряде», а на принципе верной службы. Но в этом случае ни о каких соглашениях и крестоцелованиях упоминаний уже нет.

Разница в оформлении отношений с князем горожан и дружинников хорошо видна по летописному описанию событий 1147 г. в Киеве. Несколько раз упоминаются крестоцелования князей, скрепляющие соглашения о распределении и наследовании «волостей». И несколько раз целуют крест князьям горожане: сначала по указанию Всеволода, желавшего сохранить киевский «стол» за своим братом Игорем, целуют крест Игорю киевляне и вышегородцы, затем, уже после смерти Всеволода дважды скрепляют крестом свои договорённости с киевлянами Игорь и Святослав. А о присягах киевских или каких-либо других бояр из дружины Всеволода ничего не говорится. Вместе с тем, в подробном рассказе о «льсти» нескольких из них, которые вместе с горожанами переметнулись на сторону Изяслава Мстиславича, описывается, как уже непосредственно перед угрозой войны с Изяславом Игорь установил с ними особые отношения. Согласно летописи, Игорь «посла» по двух боярах — Улеба и Ивана Воитишича — «и реч(е) има: како еста была у брата моего, тако же будете у мене, а Ул‡бови реч(е): держи ты тысячю, какъ е[с]и у брата моего держалъ»107. Этой фразы, надо понимать, было достаточно, чтобы оформить вступление бояр в дружину Игоря и занятие ими важнейших должностей.

Оставляя в стороне новгородские порядки, отметим примеры из истории второй половины XII в., когда боярство того или иного города, выступая самостоятельно, заключает соглашения с князьями. Так, целовали крест в 1169 г. дружинники умершего князя Владимира Андреевича в Дорогобуже князю Владимиру Мстиславичу108 . В 1174 г. ростовские и суздальские бояре, выступая сначала от имени всей «дружины» Ростово-Суздальской земли, целуют крест с рязанским князем Глебом и потом с князьями Ростиславичами. А позднее с этими последними целуют крест владимирцы, отпавшие от остальной «дружины», но потерпевшие неудачу в стремлении обрести собственного князя109. В 1188 г. галичские «мужи», выгнавшие сыновей Ярослава Владимировича, вынуждены, с одной стороны, целовать крест на верность венграм (точнее — «королевичу» Андрею), захватившим в итоге город, а с другой — заниматься поисками русского князя. При этом, упоминается, в частности, что они целовали крест Ростиславу «Берладничичю»110. Эти только те примеры, где прямо говорится о дружинниках или боярах, но, разумеется, участие городской верхушки следует предполагать и во многих других случаях, когда город скрепляет соглашение о приёме князя на свой «стол» крестоцелованием.

«Мятежи» в Ростово-Суздальской земле в 1174 — 1777 гг. и Галичской в конце 80-х годов объединяет, в частности, то обстоятельство, что знать в обеих землях пускается в поиски угодного себе князя после того, как преступает крестное целование, данное ранее правившим князьям: в Суздале — Юрию Долгорукому, в Галиче — Ярославу Осмомыслу (и эти «преступления» креста отмечаются в летописи). Эти крестоцелования предусматривали передачу престола после смерти князей их сыновьям, однако боярство, когда этих славных силой и могуществом князей уже не было в живых, принимает самостоятельное решение в пользу того или иного князя. Таким образом, мы видим, что знать могла целовать крест не только при приёме князя к себе в город, но и в том случае, когда проявлял инициативу правящий князь и приводил их к кресту, пытаясь обеспечить сохранение власти за своими детьми (очевидно, именно этого хотел в 1118 г. и Владимир Мономах, принуждая новгородцев к клятве). В одном случае — инициатива за боярством, которое, опираясь на город и собственную экономическую независимость, навязывает князьям свой выбор, в другом — князь, крепко сидящий на престоле и твёрдо держащий бразды правления, принуждает знать и горожан, выступающих уже как его подданные, согласиться (хотя бы до его смерти, после которой весьма вероятна новая «замятня») с порядком престолонаследия, угодным ему, но отличающимся от традиционного.

Условно говоря, мы констатируем борьбу (и сочетание) двух тенденций: договорной, городской и государственно-служебной. Идея верности получает, соответственно, двоякое преломление: либо верность договору, либо верная служба правителю «до живота». В Новгороде после 1136 г. абсолютно побеждает первая тенденция. В других землях городу, ведомому, как правило, боярством, равноправные отношения с князем удаётся сохранять только на первом этапе, когда князь не имеет достаточной опоры. Когда князь усиливается, «утверждение» крестом происходит только тогда, когда оно ему нужно: либо в крайнем случае (угроза войны и т. п.), чтобы удостовериться в верности всей «дружины» (в широком смысле слова), либо тогда, когда он хочет обеспечить определённый порядок престолонаследия. Так произошло, например, с Всеволодом Юрьевичем. В своё время он с братом Михалком получил престол только благодаря приглашению владимирцев и затем вынужден был считаться с их требованиями (см. выше), а уже перед смертью он созывает знать и «людей» всей земли (что выглядит, в общем, аналогично съезду «дружины» в 1174 г.) и приводит всех к кресту, заставляя признать определённые условия наследования власти и распределения волостей между его сыновьями111.

Разумеется, во всех этих случаях не приходится говорить о присяге верности, которая скрепляла бы установление отношений вассалитета или службы в частном порядке. Речь идёт либо о политических договорах о предоставлении князю того или иного «стола» равноправного характера, либо о присяге подданных. Причём в обоих случаях это публично-правовые акты и соглашения коллективные, а не индивидуальные. В течение XIII — XIV вв. — с усилением княжеской власти, развитием служебных отношений между князем и знатью, установлением татаро-монгольского ига и экономическим и политическим ослаблением города — договорные черты, равноправие всё больше уходят в прошлое, а приведения к кресту приобретают характер навязываемой властью государственно-служебной присяги. Это иллюстрируют, например, такие летописные известия. В 1371 г. московский князь Дмитрий Иванович, узнав, что тверской князь Михаил Александрович пришёл из Орды с ярлыком на великое княжение, «по вс‡мъ городомъ бояре и люди превелъ къ ц‡лованию не датися князю великому Михаилу, а въ землю его на княжение на великое не пустити»112. Ситуация здесь описана нам уже знакомая — удостоверение в верности ввиду угрозы войны. Однако, форма «укрепления» уже иная: не личная (в кругу известных лиц) клятва вместе с князем, а присяга князю как правителю, которая принималась, очевидно, его агентами, т. е. не лично, а опосредованно.

В 1400 г. в соперничавшем с московским Тверском княжестве встал традиционный вопрос о верности завещанию умершего великого князя (Михаила Александровича), определявшему порядок наследования и распределения уделов. Только решение этого вопроса уже совсем не похоже на те, что предлагались в XII в. Сын Михаила великий князь Иван, решив отступить от закреплённого в завещании порядка, просто «повел‡ша бояромъ своимъ ц‡лование сложити къ своеи братии ко князю Василию и ко князю Феодору Михаиловичем[ъ] и ко князю Ивану Борисовичю». Возмущённые князья «послаша своиъ бояръ» с требованием: «вел‡лъ бы еси своимъ бояромъ ц‡лование дръжати по отца нашего грамот‡“, но великий князь своим ответом закрыл вопрос: «бояре мои сложили къ вамъ ц‡лование по моему слову»113. Если раньше верхушка дружины и города сама решала — сохранять верность завещанию или нет, и любому князю приходилось с ней как-то договариваться, то теперь князь-наследник главного стола (сильнейший среди «братии», благодаря сознательной политике усиления главного удела) просто приказывает боярам сложить крестное целование, данное ими всей княжеской «братии». Бояре не могут ослушаться, но могут только служить послами в переговорах между недовольными князьями. Таким образом, формально традиционное участие бояр в семейных соглашениях их князей сохраняется (ср. выше известие Ипатьевской летописи о крестоцеловании Изяслава и Вячеслава в 1150 г.), но весь его порядок уже перерождается.

Один из последних примеров, когда боярство проявляет самостоятельность по отношению к князю в духе старого времени, — отказ нижегородских бояр в 1392 г. поддержать своего князя Бориса Константиновича, сопротивлявшегося притязаниям Москвы на Нижний Новгород. Именно этот эпизод стал, в своё время, для В.И.Сергеевича, а, вслед за ним, и Н.П.Павлова-Сильванского, доказательством существования вассальной присяги служилых людей в Древней Руси. Поэтому позволим себе дать более пространные выдержки из летописи.

Изложение известия о присоединении Нижнего Новгорода к Московскому княжеству в Рогожском летописце начинается так: «Того же л‡та (т. е. 6900 — П.С.) сложи князь великии Василеи Дмитреевичь ц‡лование крестное князю великому Борису Костянтиновичю и поиде въ Орду» просить нижегородского княжения. Далее говорится, что князь Василий получил просимое, сам отправился в Москву, а в Нижний послал с ордынским послом своих бояр. «Князь же великии Борисъ, то слышавъ, — продолжает летописец, — и созва свои бояре и нача имъ молитися съ плачемъ и съ слезами: братиа бояре и дружина, поминаите крестное ц‡лование и нашу любовь и доброту. Въ нихъ же бяше стар‡иши бояринъ, именемъ Василеи Румянець, и рече ему: княже великыи, главы свои сложимъ за тя, льстя ему яко же древнии Бутъ, льстя своему князю, а чюжему добра хотя. И вниидоша татарове въ градъ и бояре москвичи и начаша въ колоколы звонити, стекошася людие. Князь же великии Борисъ посылаше къ своимъ бояромъ: братиа бояре, помянете крестное ц‡лование, не выдаваите мя. И отв‡щеваше отъ нихъ единъ, именемъ Василии Румянець: княже, не над‡ися на насъ, н‡сть есмы съ тобою, но на тя есмы». Далее летописец комментирует поступок боярина Василия, называя его «другом дьявола» за то, что он, «оставивъ своего князя, изм‡нивъ крестьное ц‡лование и отиде къ татаромъ», и заканчивает известие: «по мал‡ же вр‡мени прииде князь великии Василеи Дмитреевичь въ Новъградъ въ Нижнии и посади свои нам‡стникы и князя великаго Бориса повел‡ по градомъ развести со княгинею и съ д‡тми, безбожныхъ же татаръ, чтивъ и даривъ, отпусти въ Орду...»114

В.И.Сергеевич считал, что упомянутое в словах князя Бориса «крестное целование» представляло собой «клятвенное обещание верности», которое «бояре и слуги вольные давали, приказываясь на службу», а слова Василия Румянца «несть есмы съ тобою, но на тя есмы» расценивал как публичное торжественное объявление бояр о своём переходе, т. е. как формальный «отказ» (см. выше во Введении). Мы не можем согласиться с такой трактовкой. Во-первых, потому, что аналогичных свидетельств, которые поддавались бы ей, наши источники не содержат: нет никаких указаний на какие-либо процедуры «приказа» на княжескую службу или «отказа» от неё (причём нет аналогий именно последним словам Румянца) и на крестоцелование как «обещание верности» служилого человека князю. Во-вторых, само это известие не столь однозначно, как представлялось Сергеевичу.

Конечно, прежде всего надо сказать, что Сергеевич ссылался на это известие в изложении Никоновской летописи (Рогожский летописец тогда ещё не был открыт). В основе варианта, представленного летописью, лежало, по всей видимости, именно то известие, которое сохранилось в Рогожском летописце и практически в таком же виде в Симеоновской летописи115. Однако, автор Никоновской значительно расширил исходный текст разного рода «разъяснительными» дополнениями, которые существенно исказили картину. Он, например, «пояснил», что Василий Румянец «съсылашеся съ великимъ княземъ Василиемъ Дмитривичемъ и хотяше господина своего выдати ему», что при приближении татар и москвичей Борис «не возхот‡ пустити ихъ во градъ къ сеᇻ (об всём этом в Рогожском летописце не говорится), а также значительно дополнил те слова, что произносили Борис и Василий Румянец, и даже вложил в уста боярина ещё одну речь. Первое обращение князя Бориса к своим боярам передаётся в таком виде (слова, совершенно отсутствующие в Рогожском летописце, мы выделяем курсивом): «господие мои, и братиа, и боаре, и друзи! попомните, господие, крестное ц‡лование, какъ естя ц‡ловали ко мн‡, и любовь нашу и усвоение къ вамъ». Ответ Василия Румянца: «не скорби, не печалуи, господине княже! вси есмя единомыслени къ теб‡ и готови за тя главы своа сложити и кровь излиати». Когда Борис не захотел отворять городские ворота, Василий, согласно автору Никоновской летописи, сказал ему следующее: «господине княже, се царевъ посолъ Тахтамышевъ, а се великого князя Василья Дмитривича московскаго бояре, хотяще мира подкр‡пити и любовь утвердити в‡чную, а ты самъ брань и рать воздвизаеши, пусти убо ихъ въ градъ, а мы вси съ тобою, и что могутъ они сътворити?» После описания веча приводится второе обращение Бориса: «господие мои и братиа, и милая дружина! попомните крестное ц‡лование, еже естя ц‡ловали ко мн‡, и не выдаите мене врагомъ моимъ!», а затем последние слова Румянца: «господине княже, не над‡ися на насъ, уже бо есмы отнын‡ не твои, и н‡сть есмя съ тобою, но на тя есмы»116.

Ясно видно, что дополнения Никоновской летописи не несут никакой принципиально новой информации и просто вставлены в исходный текст для «пояснения» и более пространного изложения того, что было сформулировано кратко (например, обращения бояр к князю или князя к боярам), и для украшения (например, утешение князя боярами: «не скорби, не печалуй»). Речь Румянца вставлена, чтобы объяснить неясное для книжника XVI в. обстоятельство: каким образом были открыты городские ворота? Характер вставок, поновления языка и явные анахронизмы (например, невозможное в кон. XIV в. обращение князя к боярам «господие») не оставляют сомнений в том, что дополнения носят вторичный характер. Л.В.Черепнин отметил, что осуждение Румянца в конце рассказа опущено, и, трактуя этот пропуск как стремление выставить боярина сторонником мирного присоединения Нижнего Новгорода к Московскому княжеству, сделал справедливое заключение: версия Никоновской летописи представляет собой «позднейшую трактовку событий с позиций московской великокняжеской власти»117.

Не углубляясь в политическую подоплёку падения Нижегородского княжества и все обстоятельства этого события (чему посвящена довольно обширная литература118), сосредоточимся на главном для нас вопросе: о каком крестоцеловании упоминалось в словах Бориса и какова была его роль в оформлении отношений князя и бояр? Как хорошо видно из сопоставления известий двух летописей, к упоминанию крестного целования Борисом Никоновская добавила своё «пояснение»: «крестное целование, как (еже) естя целовали ко мне». Это-то дополнение натолкнуло Сергеевича на однозначный вывод о боярской присяге князю (цитируя Никоновскую летопись, историк даже выделил разрядкой именно эти слова). Между тем, в известии Рогожского летописца единственное крестоцелование, о котором упоминается в тексте от автора, а не в пересказе слов князя, — это то, которое сложил московский князь Василий Борису нижегородскому перед поездкой в Орду: очевидно, имелось ввиду какое-то докончание между князьями, которое Василий посчитал возможным нарушить. Правда, в конце известия, в комментарии по поводу поведения Румянца летописец осуждает его за то, что он «оставив своего князя, изменив крестьное целование и отиде к татаром». Тем самым, можно сделать вывод, что в каком-то крестоцеловании боярин всё-таки участвовал.

Прежде всего, обратим внимание на то, что в измене крестоцелованию обвиняется один Румянец, но не все бояре. Тогда же, когда «старейший» боярин выступает от имени всех бояр, сначала используется традиционная формула верности — «главы свои сложим за тя», — а затем, также с помощью устной формулы, выражается разрыв отношений с князем. Если бы в своё время эти отношения были скреплены крестоцелованием, то по правилам его надо было бы «сложить», повергнув «крестные грамоты» и высказав перед лицом другой стороны её «вину» (в противном случае нарушение договора расценивалось как вероломное). Бояре же не только не повергают крестных грамот, но и вообще не упоминают о крестоцеловании. Очевидно, у них с князем и не было никаких формальных договоров, скреплённых клятвой. В нарушении крестоцелования обвиняется один Румянец, причём отдельно от других достойных осуждения поступков — «оставления» князя и перехода к татарам. Следовательно, именно он участвовал в том крестоцеловании, попомнить которое призывал Борис. А князь, как нам представляется, мог апеллировать только к одному крестоцелованию — к докончанию с московским князем, которое последний расторг и, очевидно, в противоречии с которым получил ярлык от хана и прислал своих бояр в Нижний Новгород.

К сожалению, договорные грамоты московских князей и нижегородских не сохранились, но из летописных данных и позднейших московско-суздальских докончаний понятно, что такие грамоты существовали119. Более того, в летописном сообщении 6871 (1363) г. о заключении одного из таких докончаний — между Борисом Константиновичем и отцом Василия Дмитрием Донским — упоминается в качестве посла и посредника боярин Бориса по имени Василий Олексич120. В литературе уже высказывалась догадка, что этот Василий Олексич и Василий Румянец — одно лицо121. Приняв эту догадку, мы уже можем не сомневаться, какому крестоцелованию изменил Румянец. Если же строго придерживаться только прямых и бесспорных данных источников, всё равно вполне можно представить, что какие-то последующие докончания Бориса с московскими князьями, в частности именно то, которое нарушил Василий в 1392 г., заключались с участием «старейшего» боярина князя Бориса. А мы знаем, что не было ничего невозможного в том, чтобы бояре выступали гарантами соглашений князей и сами целовали крест, обязуясь не отступать от договора (см. примеры выше). Если со стороны Бориса в договоре участвовал Румянец, то со стороны московского князя это мог быть как раз кто-то из тех бояр, что были посланы с татарским послом к Нижнему.

Таким образом, можно предположить, что в сообщении Рогожского летописца речь шла о договоре князей, который традиционно был скреплён крестоцелованием и в котором, также согласно обычаю, участвовали бояре. И в этом случае данные первоисточника, очищенные от позднейших наслоений, не позволяют говорить о присяге верности бояр князю. Если же не принимать это предположение, можно допустить и другие варианты объяснения, о каком крестоцеловании нижегородских бояр шла речь: возможно, это было нечто подобное приводу к присяге бояр и горожан Дмитрием Донским в 1371 г., а, возможно, — традиционное «укрепление» во взаимной верности нижегородцев во главе с боярами с Борисом, когда тот в 1391 г. вернулся в Нижний. В любом случае о присяге, которую каждый из бояр приносил бы князю, поступая к нему на службу, говорить не приходится. Если согласиться с трактовкой Сергеевича, всё равно остаётся неясным: почему автор Рогожского летописца, упоминая о «присяге» бояр, а затем об «отказе», совершённом, как писал Черепнин, во всём согласно «феодальным юридическим нормам», в конце концов, клеймит предательство «старейшего» боярина? Если все формальности были соблюдены, за что же осуждать?

Тем не менее, не увидев в известии Рогожского летописца свидетельства о боярской присяге верности, мы должны объяснить следующее обстоятельство. Для автора Никоновской летописи всё-таки было не только возможным, но и наиболее логичным представить крестное целование именно в функции присяги, то есть как обязательство верной службы бояр князю. Понимание упомянутого крестоцелования в служившей для него источником летописи именно таким образом, предполагает, что к нач. XVI в. должны были произойти соответствующие изменения в оформлении отношений знати и князя.

Действительно, такие изменения шли: ко времени составления Никоновской летописи присяга служилых людей московскому государю в виде крестоцелования была уже обычным делом. Только представляла собой не клятву верности вассала сеньору, скреплявшую их личный, частный договор, а государственную, служебную присягу подданных публично-правового характера122. Выше уже цитировалось сообщение летописи о приведении к такой присяге знати и горожан в 1371 г. Дмитрием Донским. А, например, в известии о присяге служилых людей Дмитрию Шемяке в 1446 г. ещё более явственно проступает её публично-правовой, государственно-служебный характер. Согласно летописи, после ослепления Василия и вокняжения в Москве Дмитрия большинство «детей боярских» и «все людие» «биша челом служити князю Дмитрею, и приведе их к целованью крестному всех»; отдельно отмечается, что боярина Фёдора Басенка, не захотевшего служить Дмитрию, заточили в кандалы123. Такого рода присяга имеет связь с древним обычаем укрепления крестом между знатью того или иного города и новым князем (см. выше примеры второй половины XII в.), однако в ней гораздо сильнее выражен служебный (прямо говорится: «служити») и обязательно-принудительный (кто не присягнёт, подвергается репрессиям) элементы. Ссылку Сергеевича на это сообщение (опять-таки в изложении по Никоновской летописи) для подтверждения вывода о существовании личной присяги верности боярина князю следует признать неправомерной124.

К нач. XVI в. использование крестоцелования в качестве присяги верности, навязываемой государственной властью населению в массовом порядке, стало уже делом обычным и само собой разумеющимся. Это хорошо видно по летописному описанию политической ситуации, сложившейся после смерти Василия III в 1533 г. В предсмертной речи великий князь завещал престол трёхлетнему сыну Ивану, хотя в качестве претендентов на престол — согласно древнему принципу наследования по старшинству — могли рассматриваться также младшие братья Василия Юрий и Андрей. Хотя в этой речи государь упомянул об обещании, данном когда-то боярами, «служить в правду» (см. выше), но затем при возведении на престол Ивана о присяге верности «вассалов» — с крестоцелованием или без него — речь не заходит. Зато при описании политических соглашений, которые последовали после смерти великого князя, крестоцелование упоминается. Сначала бояре крестоцелованием укрепились «меж себя» в верности завещанию Василия, то есть признали наследником Ивана, а затем они с митрополитом «привели к кресту» на том же князей Юрия и Андрея; наконец, «к кресту» приведены были все князья и дети боярские «по градом» с обязательством служить новому великому князю125. В принципе, мы имеем здесь дело с обычной ситуацией в случае, когда решается судьба престола после смерти князя и нарушается традиционный порядок престолонаследия (от старшего брата к младшим). Однако, крестоцелование используется при этом не только традиционно — то есть как клятва, скрепляющая некое (политическое) соглашение (укрепление крестом бояр между собой), — но и с новым значением: как присяга верности (приведение к кресту Юрия и Андрея и всего служилого класса «по градом»). И не может быть никаких сомнений в том, что это — не клятва вассала сеньору частноправового характера, а государственная служебная (публично-правовая) присяга.

Таким образом, в источниках мы не находим свидетельств того, что крестоцелование употреблялось для закрепления частного договора служилого человека с князем (понятно, что и самих таких договоров не упоминается). В средневековой Руси крестоцелование в отношениях князя и знати могло употребляться либо тогда, когда заключалось соглашение между князем и представителями города при «посажении» князя на «столе» этого города (такая ситуация больше характерна для домонгольского времени), либо при приведении служилых людей (возможно, опять же вместе с горожанами) как подданных к присяге правителю (о такой присяге есть известия с кон. XIV в.).

Этот вывод позволяет правильно оценить происхождение крестоцеловальных записей, которые, как говорилось выше, некоторые исследователи пытаются интерпретировать как свидетельство княжеско-боярских договоров и боярской присяги.

Корпус сохранившихся крестоцеловальных записей включает 14 документов. Семь из них сопровождаются поручными записями, в которых бояре и князья крупными суммами поручаются за того боярина или князя, который целовал московскому государю крест126. Крестоцеловальная запись называется в самом тексте «укрепленой грамотой», а оформляется как жалованная грамота: по челобитью боярина (князя) и по поручительству митрополита и других высших церковных иерархов государь «жалует» «своего слугу» (опального) — прощает ему «вину» и «отдает нелюбье». Провинившийся (по летописям известно, что «вина» состояла в намерении отъехать из Москвы в Литву) обязывался служить «до живота своего» государю и его детям, не «мыслити» никакого «лиха» против государя, а если услышит, что кто-либо замысливает такое «лихо», сообщать о злоумышленниках. В конце записи говорилось, что опальный боярин (князь) «крепости деля» целовал крест и дал «на себя сию свою грамоту за подписью и печатью» митрополита. В поручных записях тоже упоминается о «вине» опального перед государем и об обязательстве его в дальнейшем верно служить.

Древнейшая крестоцеловальная запись датируется 1474 г. (дана князем Даниилом Холмским, заподозренным в намерении отъехать в Литву, великому князю Ивану Васильевичу), последняя — 1582 г. В митрополичьем формулярнике сохранился также извод (образец) «грамоты жаловальной князя великого к его бояром о их вине», согласно которой провинившийся перед государем боярин при поручительстве митрополита получает прощение, обязавшись верно служить «до своего живота» и поцеловав крест «крепости деля». С незначительными расхождениями текст этой грамоты соответствует позднейшим крестоцеловальным записям127. Составление этого формуляра датируют 1448 — 1471 гг., и, таким образом, обычай закрепления в специальной грамоте акта крестоцелования, совершенного для подтверждения обязательства верной службы великому князю, нельзя возводить ко времени ранее начала XV в.

Функция и происхождение крестоцеловальных записей проясняются благодаря аналогиям, которые отыскиваются в источниках XIV — XV вв., происходящих из Западной и Северо-Восточной Руси.

В русских летописях в связи с описанием борьбы внуков Дмитрия Донского за московское великое княжение в 40-х годах XV в. несколько раз упоминаются «проклятые грамоты», которыми побеждённые князья закрепляли обязательства, принятые на себя по крестоцелованию. В частности, в рассказе о поражении Дмитрия Юрьевича Шемяки от Василия II в 1448 г. говорится, что галичский князь был вынужден просить мира и «крест на том целовал и грамоты проклятые на себя дал, что по те места не хотети ему ни коего лиха князю великому и его детем и всему великому княженью его, отчине его...» «Проклятие» этой грамоты состояло в признании Шемякой, что в случае «преступления» данных обязательств на нём не будет благословления Бога, Креста Господня, святых чудотворцев и иерархов Русской Церкви (последние, очевидно, выступили поручителями по князе)128.

Как видно, во многом «проклятые» грамоты, данные претендовавшим на московский престол владетельным князем, соответствуют крестоцеловальным записям, которые позднее московские государи брали со служилых князей и бояр в качестве гарантии верной службы. В обоих случаях ключевым является обязательство не замышлять «лиха» против государя и его детей, а гарантией соблюдения является крестоцелование. В обоих случаях также посредниками (поручителями) между московским великим князем и провинившимся перед ним князем (или боярином) выступают митрополит и епископы. Таким образом, поскольку «проклятые» грамоты явно вписываются в древнюю традицию Рюриковичей «укреплять крестом» свои политические соглашения, в связь с этой традицией можно поставить и крестоцеловальные записи.

Другой традицией, которая, как нам представляется, повлияла на возникновение записей, была практика западнорусской знати скреплять крестоцелованием вступление в зависимость от Литовского великого князя. Причём, Литовскому государю крест целовали не только князья Рюриковичи, но и другие представители русской знати совершенно таким же образом, в индивидуальном порядке. Впервые упоминание о крестоцеловании в индивидуальных договорных отношениях литовского правителя и русской знати находим в письме князя Ольгерда константинопольскому патриарху 1371 г. с жалобой на московского князя и митрополита: дескать, первый переманивают от него князей и служилых людей, а митрополит снимает с них целование, данное Ольгерду. В качестве примеров Ольгерд ссылается на бегство от него в Москву князей Ивана Козельского и Ивана Вяземского, «нагубника Василия», а также «многих других», которых митрополит «разрешает от клятвы, то есть от крестного целования»129.

В описании бегства знати в письме Ольгерда обнаруживаются точки соприкосновения с более поздними московскими крестоцеловальными записями. Во-первых, Ольгерд упоминал, что верность бежавших в Москву его «слуг» укреплялась в своё время, кроме крестного целования, также порукой. Например, за «нагубника» Василия поручился епископ. Московские крестоцеловальные записи тоже фиксируют ручательство за опального сановника церковных иерархов, а большинство из этих записей сопровождается и поручными записями представителей высшей знати. Во-вторых, про Ивана Козельского Ольгерд говорит, что тот «целовал крест ко мне со своею матерью, братьями, женою и детьми». Между тем, согласно тексту извода крестоцеловальной записи, помещённому в митрополичьем формулярнике, опальный челобитчик обязуется «детей своих болших к своему государю к великому князю привести» и самому с ними «служити до своего живота» — то есть боярин, фактически, должен был целовать крест не только за себя, но и за своих детей. Таким образом, как в Литве при Ольгерде, так и в Москве при Иванах III и IV и Василии III крестоцелование сопровождалось порукой, а также могло, видимо, приноситься за детей, а, возможно, и за других ближайших родственников.

Аналогичных упоминаний крестоцелования в отношениях великого князя Литовского и русской знати в более позднее время нам не встретилось. После Кревской унии эти отношения всё больше ориентировались на польские порядки130 . Однако, в православной среде крестоцелование должно было сохраняться. В этом случае логично предложить, что обычаи, существовавшие в Великом княжестве Литовском, могли сказаться на форме и содержании московских крестоцеловальных записей, подавляющее большинство которых давалось знатными людьми либо литовского происхождения, либо заподозренных в тайных сношениях с Литвой131.

Во всяком случае, как нам представляется, складывание обычая укреплять верность представителей знати крестным целованием и порукой, которое следует относить к середине или второй половине XIV в., так или иначе стояло в связи со специфическими обстоятельствами борьбы Москвы и Литвы за объединение русских земель, когда верность выходцев из земель, оказавшихся между Москвой и Литвой, приобрела особое значение. С кон. XIV в. двор московских князей рос, и с инкорпорацией новых земель в московское княжество его структура усложнялась. Приведение к крестному целованию служилых князей и бояр было одним из средств, которые применялись для укрепления центральной власти и обеспечения стабильности внутри элиты. Важно, что оно имело не «договорное» происхождение, а навязывалось государственной властью тем, кто по каким-то причинам оказался в её глазах не заслуживающим доверия.

Таким образом, своим возникновением крестоцеловальные записи во многом обязаны конкуренции Литвы и Москвы за объединение русских земель, по форме они ориентировались на документы, которыми скреплялись соглашения в среде Рюриковичей, и на литовский обычай привлекать знатных людей к крестоцелованию правителю, но по содержанию записи были явлением политической культуры формирующегося московского самодержавия. Не случайно, когда соперничество с Литвой потеряло актуальность, а политическая структура Московского государства обрела законченные черты, записи исчезают. Не случайно также, что возникает обычай брать крестоцеловальные и поручные записи с высших сановников московского двора приблизительно тогда же, когда обряд крестоцелования начинает наполняться новым содержанием, то есть крестоцелование начинает применяться в качестве государственной присяги на верность верховному правителю. Распространение и укрепление государственно-служебной присяги как универсального средства гарантии верности знати и чиновников государю также должны были способствовать тому, что в крестоцеловальных записях отпала нужда.

В целом, вырисовывается довольно сложная картина применения крестоцелования в политической практике на Руси в XIV — нач. XVI в. С одной стороны, именно в этот период формирования новой политической системы московского самодержавия оно приобретает новую функцию: используется для служебной присяги знати и вообще всего служилого класса правителю. По-видимому, приведение к присяге служилых людей в более или менее массовом порядке ещё не обрело регулярного, юридически обоснованного характера, а применялось эпизодически в тех случаях, когда власть ощущала нестабильность и угрозу — когда, к примеру, при смене правителя наследник не мог взять твёрдо бразды правления в свои руки и нуждался в специальной поддержке правящего класса.

С другой стороны, приблизительно с нач. XV в. крестоцелование начинает использоваться московским правительством для закрепления обязательства отдельных представителей знати не оставлять службу великому князю. Следует подчеркнуть исключительный характер случаев, когда давались такие обязательства — все они связаны, так или иначе, со специфическим обстоятельствами борьбы Московского княжества и Великого княжества Литовского за объединение русских земель. «Укреплялась» верность только отдельных сановников, заподозренных в измене. Причём первостепенное значение в этом «укреплении» имело не крестоцелование само по себе, а ручательство высших лиц светской и духовной иерархии за оказавшегося в «вине» перед московским государем опального сановника.

Эти наблюдения заставляют усомниться в справедливости сравнения русского средневекового крестоцелования с западноевропейскими обрядами вступления в вассалитет и трактовки его как присяги верности знатного «вассала» князю. Государственная служебная присяга в принципе не может быть сопоставима с вассалитетом: одно — явление публичного права, связанное со становлением централизованного государства и идеей подданства, другое — обычай, выросший из частного договора и расцветший именно в условиях дефицита и слабости государственной власти. Приведение к кресту знатных людей, заподозренных в измене московскому князю, с взиманием с них «укрепленых записей» также имеет мало общего с вассальной клятвой. Об этом говорит многое: принудительный, а не добровольный, характер обязательств, поручительство иерархов и сановников, целование креста с родственниками, но главное — оформление всей процедуры как акта пожалования «государя» провинившемуся перед ним «слуге». Это последнее прежде всего и не позволяет говорить, что записи отражают какие-либо «договорные отношения». Хотя крестоцеловальные записи взимались индивидуально и в них присутствует частноправовой элемент, но скрепляли они не договор, а обязательство подданного (а не вассала) безоговорочно и беззаветно (как стали говорить позднее — «верой и правдой») служить суверенному правителю (а не сюзерену).