Князь и княжий муж: быть «в приязнь» и служить «головой» или «животом»

Первым известием, из которого можно составить представление, как устанавливалась первоначальная связь между князем и человеком, желавшим вступить в его дружину, является рассказ «Повести временных лет» о борьбе братьев Владимира и Ярополка Святославичей за киевский престол в 980 г.

Как известно, победить брата и взять Киев помог Владимиру воевода Ярополка по имени Блуд. О том, как будущему крестителю Руси удалось переманить на свою сторону видного боярина, возглавившего оборону Киева, летописец рассказывает следующим образом: «Володимеръ же посла къ Блуду, воевод‡ Ярополчю, съ лестью, г(лаго)ля: поприяи ми, аще убью брата своего, им‡ти тя хочю во о(т)ца м‡сто, и многу честь возьмешь от мене, не азъ бо почалъ братью бити, но онъ, азъ же того убоявъся придохъ на нь. И реч(е) Блудъ къ посломъ Володимеримь: азъ буду тоб‡ въ с(е)р(д)це и въ приязньство»67.

К сожалению, летописец, осудив предательство боярина, принявшего когда-то от своего князя «чьти многи», не говорит дальше, как складывались отношения Владимира и Блуда позднее, после вокняжения в Киеве победителя68. Неизвестно, давал ли потом Блуд какие-то клятвы и обещания новому князю или нет. Но твёрдо утверждать можно следующее: формальным признанием Владимира как своего князя и началом для действий в его пользу для Блуда была фраза «азъ буду тоб‡ въ с(е)р(д)це и въ приязньство».

Эту фразу почти в дословном повторении мы увидим в летописи уже скоро, однако задержимся ещё немного на рассказе о победе Владимира. В конце упоминается некий Варяжко, видимо, дружинник Ярополка, приближенный и оставшийся верным до конца своему князю. Летопись сообщает, что после убийства Ярополка он бежал «в печен‡ги и многа воева Володимера с печен‡гы, — одва приваби и, заходивъ к нему рот‡»69. Из этого известия как будто следует, что между Владимиром и Варяжком состоялась клятва — «рота». Едва ли, однако, можно считать, что речь идёт о присяге верности дружинника князю. Термин «рота», как говорилось выше, использовался в «Повести временных лет», произведениях, вошедших в её состав, и в позднейшем летописании для обозначения клятв, скреплявших международные договоры и соглашения князей, преимущественно договоры с нехристианскими народами. Это говорит в пользу того, что «рота» между Владимиром и Варяжкой, скорее, скрепляла между ними своего рода соглашение «международного» характера — ведь Варяжко воевал против Владимира с печенегами. К тому же, из самой формулировки явствует, что не Варяжко присягал на верности Владимиру, но наоборот, сам князь клялся в чём-то заклятому врагу («заходивъ к нему роте»), которого едва удалось приманить («приваби») на заключение мира.

Следующее дающее нам пищу для размышлений свидетельство, содержится в помещённом в «Повесть временных лет» рассказе «О убьеньи Борисо⇻. Для нас важны несколько выражений, которые употребляет автор, рассказывая о первоначальном вокняжении Святополка в Киеве и его первых действиях по устранению князя Бориса — главного на тот момент конкурента в предстоящей борьбе за киевский престол. Вначале говорится: «Святополкъ же с‡де Кыев‡ по о(т)ци своемь и съзва кыяны и нача даяти имъ им‡нье. Они же приимаху, и не б‡ с(е)рдце ихъ с нимь, яко братья ихъ б‡ша с Борисомь». Действительно, часть киевлян — «отня дружина» и «вои» — находились тогда с Борисом, который возвращался из похода на печенегов, и они предложили ему свою помощь в овладении Киевом. Борис от их услуг отказался, а его брат, наоборот, набирал себе помощников для борьбы. Обещая Борису «любовь им‡ти», «а льстя под нимь», как замечает летописец, Святополк «приде ночью Вышегороду отаи, призва Путшю и вышегородьскы болярц‡ и реч(е) имъ: прияете ли ми вс‡мъ с(е)рдцемь? Реч(е) же Путьша с вышегородьци: можемъ главы своя сложити за тя. Онъ же реч(е) имъ: не пов‡дуче никомуже, шедше, убиите брата моего Бориса. Они же вскор‡ об‡щашася ему се створити».

Последний эпизод очень похож на описание переговоров Владимира с Блудом — по-видимому, речь также идёт об установлении особых отношений между князем и мужами-воинами более или менее повышенного социального статуса перед каким-то ответственным мероприятием, в котором князю нужны помощники и соратники. В сущности, данный эпизод можно было бы трактовать просто как вступление «болярцев» в дружину Святополка, если бы мы были уверены, что у князя до того никаких контактов с ними не было. Однако, предполагать следует, скорее, обратное: как следует из рассказа, Святополк явно знал заранее, к кому обращаться с важным поручением. Из сообщений Титмара Мерзебургского известно, что последние годы перед смертью Владимира Святополк находился в заключении71, и правдоподобным выглядит предположение, что его держали именно в Вышгороде72. Именно из Вышгорода Святополк мог быстро добраться до Киева, узнав о смерти Владимира, и там он мог уже заранее обзавестись сторонниками. Так или иначе, слова его обращения к болярцам, почти дословно совпадают со словами, которыми обменивались в своё время Владимир и Блуд: «прияете ли ми вс‡мъ с(е)рдцемь?», — спросил Святополк Путшу и его сообщников.

Мы думаем, такое совпадение не было случайным. Не случаен также ответ болярцев князю, хотя они, в отличие от Блуда, используют другое образное выражение: «можемъ главы своя сложити за тя». Однако прежде, чем подробнее разобрать оба выражения, отметим ещё одно важное обстоятельство. Отдельно от этого обмена репликами летописец сообщает о конкретном поручении князя и новом ответе: он приказывает вышегородцам убить Бориса, а они «вскоре» (но не сразу после первого разговора!) «обещают» выполнить приказ.

В изложении того же эпизода в «Сказании и страсти и похвале святюю мученику Бориса и Глеба», в общем близком к летописной повести73, разрыв между первоначальным формальным вступлением в «приязньство» и конкретным поручением ещё более нагляден. После первого вопроса Святополка и ответа Путши и «вышегородских мужей» (так они названы в этом произведении), которые изложены с небольшими отличиями74, автор двумя фразами комментирует злодейские замыслы «въторааго Каина», и только потом передаёт приказ князя: «тъгда призъва къ себе оканьныи трьклятыи Святопълкъ съв‡тьникы всему злу и началникы всеи неправьд‡ и отъвьрзъ пресквьрньная уста рече, испусти зълыи гласъ Путьшин‡ чади: аще убо главы своя об‡щастеся положити за мя, шедъше убо, братия моя, отаи, къде обрящете брата моего Бориса, съмотрьше время, убиите и. И об‡щашася ему тако створити».

Таким образом, разговор о задании, выполнить которое предстояло болярцам, и некое общее соглашение о «сотрудничестве» чётко отделяются в изложении обоих сочинений. Выполнить какое-то задание можно было просто «обещать», но вступить в особо близкие отношения с князем, войти в круг его доверенных лиц — для этого надо было сказать определённые слова, которые выглядят как специальные формулы, предназначенные именно для такого случая. Раскрытие смысла этих выражений и наблюдения над позднейшим летописанием и нелетописными источниками подтверждают, что речь идёт, действительно, о специальных формулах, носящих характер торжественного обета.

Для того, чтобы точно понять смысл выражения «приять в сердце», нужно понять, какие ассоциации связывались в древности с сердцем, что оно символизировало и какими функциями в представлении средневековых людей обладало. Словари старославянского и древнерусского языка дают вторым значением слова «срьдьце» (помимо основного естественного значения как внутреннего человеческого органа) «сердце как средоточие чувств, переживаний, настроений»76 или «сердце как символ души, внутреннего мира человека, его переживаний, мыслей и чувств»77. Второе определение представляется более точным, потому что сердце, действительно, мыслилось средоточием не только чувств и настроений, но и мысли, интеллекта. В подтверждение этого можно привести множество примеров из разных древнерусских — переводных и оригинальных — источников. Такие выражения как «сръдьцемь разум‡ютъ», «умъ срьдечъныи», «обратилъ еси с(е)рдце в разум», «нас‡я книжными словесы с(е)рдца в‡рных людии», «ино помышленье в сердци моем не было», и т. п., взятые только из славянского перевода Евангелия и Повести временных лет78, говорят сами за себя.

В таком переносном значении как центр чувственной и интеллектуальной воли человека слово «сердце» входит в состав самых разных более или менее устойчивых словосочетаний и приобретает в разных контекстах дополнительную, порой неожиданную смысловую нагрузку. Только в «Повести временных лет» по несколько раз употребляются такие выражения, как «Бог вложи в сердце» (для обозначения божественного происхождения той или иной мысли или намерения), «ужасеся сердцем», «вознесеся сердцем», «положи на сердци» и др.79 Например, в военно-героическом контексте сердце может вписываться в образ закалённой, «булатной» души. Такие примеры находят в русском фольклоре, а в домонгольской литературе яркие образы даёт «Слово о полку Игореве». «Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалуз‡ скована, а въ буести закалена», — говорится о доблести князей Игоря и Всеволода. «Иже истягну умь кр‡постию своею и поостри сердца своего мужествомъ», — описывается устремление Игоря к военным подвигам80. Комментаторы этого места справедливо делают вывод: «Выступление Игоря в поход изображено как «заострение» сердца, т. е. уподобляется заточке оружия»81.

Понятие сердца в образно-символическом преломлении совсем не чуждо риторике взаимоотношений Рюриковичей: им выражаются идеи братолюбия и единения. Например, на Любечском съезде князья призывают друг друга: «отселе имемся въ едино с(е)рдце и блюдем Рускы‡ земли». Более чем через полвека дорогобужский князь Владимир Андреевич заслуживает похвалы летописца за то, что «не ступи хр(е)стьного ц‡лования к Ростиславу, но всяко яся по Ростислава всимъ с(е)рдцемъ»82.

Эти известия явно показывают, что «сердечная» привязанность в Древней Руси происходила — в отличие от современности — не от личных симпатий и эмоциональных склонностей, а от заключения союзов, основанных на вполне рациональных, прежде всего политических, соображениях. В данном случае хорошо видно, как политико-юридическое понятие вырастает из выражения, имевшего первоначально самый общий нравственно-бытовой смысл (что весьма характерно для древнерусского уклада и проявляется и во многих других случаях)83. Специально отметим, что в последнем известии обозначается и связь «сердечного» союза с клятвенным укреплением. Всё это даёт право характеризовать слова «приять в сердце» в тех примерах, от которых мы отталкивались, как формальный призыв к союзу (или заверение в таком союзе, в зависимости от формулировки и контекста), подразумевавшему единомыслие и единство восприятия и намерений, т. е., говоря позднейшим языком, к «одиначеству». Однако такой призыв (заверение) не был клятвой и не мог заменить религиозного скрепления соглашений, поэтому с распространением в среде Рюриковичей крестоцелования выражения «сердечной» привязанности больше тяготели к идейно-символической плоскости осмысления их взаимоотношений.

В отношениях князей с их окружением такого рода выражения больше не упоминаются. Правда, несколько более устойчивым, чем понятие «сердце», оказалось в этой сфере понятие «приязнь». В летописании как домонгольской поры, так и XIV — нач. XVI вв., ещё несколько раз упоминаются мужи «во приязнь» тому или иному князю или просто его «приятели»84. Обозначаются таким образом всегда сторонники князя в стане врага или в той «волости», где противоборствуют разные «партии», сочувствующие разным князьям. В сущности, имеются ввиду отношения симпатии, дружественного союза, основанного на преданности в обмен на «чьсти многи», т. е. покровительство, дары, милости и пожалования. Такого рода симпатия совершенно индифферентна к клятвенным заверениям в преданности85.

Сами служилые люди для выражения своей преданности князю предпочитали, видимо, другую формулу, встретившуюся нам впервые в речи вышегородских болярцев. Выражение «голову сложити за кого-либо или за что-либо» было настолько употребительным, что в словарях приводится как фразеологический оборот86. Метафорический смысл его вполне очевиден — отдать свою жизнь. Происхождение тоже ясно: если сердце считалось в древности средоточием чувств и мыслей человека, то голова — жизненной энергии. Именно этим объясняются различные странные для современного человека факты нашей древней истории: изготовление из черепа убитого Святослава кубка для печенежского князя Кури (вера, что доблесть героя перейдёт к пьющему из кубка), отрезание головы поверженного врага (в качестве трофея и для демонстрации его необратимой кончины) и т. п. Голова как символ человеческой жизни фигурирует в устойчивых выражениях: «за голову» платится вира (Русская Правда), человеку следует «блюсти головы своей», он рискует «головою своею» и др., а также в некоторых известных формулировках, например: «аще ли две глав‡ им‡еть с(ы)нъ твои, то пошли и», «рядъ нашь такъ есть: оже ся князь извинить, то въ волость, а мужь у голову»87. Сложной образностью, связанной, прежде всего, с гибелью и смертью, обрастает этот символ в поэтике «Слова о полку Игореве». Вместе с другими символами и образами он образует сложную «смысловую контаминацию»: «отделение головы от тела, отлетание души, исторгание главы ("головы") земли и войска (князя Игоря, хана Кобяка)», «расщеплённые аварские шлемы, а также раскрытые доски княжеского терема»88.

Выражение «сложить голову» было более уместно, разумеется, в военно-героическом контексте. Например, героический пафос создаётся с помощью этого выражения в рассказе «Повести временных лет» о подвигах Святослава и его дружины. Святослав в знаменитой речи, призывая своих мужей «не посрамить землю Русскую» в битве, говорит: «азъ же предъ вами поиду, аще моя глава ляжеть, то промыслите собою». Ответ его дружины также преисполнен доблестной решимости, а также, что обращает наше специальное внимание, идеей верности своему вождю: «и р‡ша вои: идеже глава твоя, ту и свои главы сложимъ»89.

Из последнего свидетельства уже явствует связь героической формулы с идеей верности. Выясним, прежде всего, за кого или за что, т. е. с какой целью князья и их дружинники складывали или обязывались сложить свои головы. Были идеалы, которые их объединяли. Например, умереть за Русскую землю, за свой город (как правило, симловом города при этом выступал главный городской храм) и за веру выражали готовность как князья, так и их дружинники90. Отдельно у князей были свои идеальные цели: каждый из них был готов сложить голову за свою «волость»91. Однако, социально-правовой и социально-политической спецификой словосочетание, изначально имевшее «общечеловеческий» смысл, обрастало тогда, когда кто-то соглашался сложить голову, т. е. пожертвовать своей жизнью, за кого-то или за чьи-то интересы. В этом случае формулу можно рассматривать как обязательство верности или верной службы. И в таком смысле это выражение, действительно, употребляется не только в «Повести временных лет», но и в более поздних источниках.

В Киевском своде кон. XII в. выражение вкладывается в уста союзных русским князьям (или даже можно сказать — зависимых от них) иноверных народов, живших на южных окраинах Русского государства. В одном случае передаются слова Чёрных Клобуков к князьям Вячеславу Владимировичу и его племянникам Изяславу и Ростиславу, оказавшимся в тот момент в противостоянии с Юрием Суздальским: «хочемъ же за отца вашего за Вячьслава и зятя и за брата твоего (т. е. Изяслава — П.С.) Ростислава и за всю братью и головы сво‡ сложити, да любо ч(е)сть вашю нал‡земъ, пак(и) ли хочемъ с вами измерети, а Гюргя не хочемъ». В другом случае речь держат Берендичи, союзные Юрию и недовольные тем, что он хочет забрать у них пленных половцев: «мы умираемъ за Рускую землю с твоимъ с(ы)номъ и головы своя съкладаемъ за твою ч(е)сть», — заявляют они, обосновывая свои права на пленных92.

В этих известиях формула используется для выражения отношений полусоюзных-полуслужебных, причём отношения эти были двойственными — с одной стороны, служба лично тем или иным князьям (за них лично и за их «честь»), но с другой — союз между народом (племенем) и государством, в зависимости от которого этот народ находится (недаром, Берендичи говорят, что они умирают и вообще за Русскую землю). Однако, признание верности произносится не в момент установления союза (или служебных отношений), а уже тогда, когда отношения существуют, но возник какой-то внешний повод лишний раз напомнить о них: в одном случае — предстоящая борьба за Киев, в другом — недовольство несправедливыми действиями.

Ещё одно упоминание формулы в домонгольском летописании тоже можно расценить, как напоминание о своих заслугах ввиду неправильных, как кажется говорящим, действиях князя. В 1117 г. во Владимире возник «мятеж» после того, как князь Всеволод Юрьевич привёл в город своих поверженных врагов — Мстислава Ростиславича и рязанских князей Глеба и Романа. «Всташа бояре и купци, рекуще: княже, мы тоб‡ добра хочемъ и за тя головы сво‡ складываемъ, а ты держишь ворогы сво‡ просты... — любо и казни, любо сл‡пи, али даи нам»93. Своё требование к князю владимирские бояре и купцы обосновывают, как видим, тем, что они князю «добра» хотят и жертвуют за него своими жизнями. В принципе, выражение «головы свое складываем» можно понять здесь как указание владимирцев на верность своему князю, однако не совсем понятно, было ли это также указанием на ранее принесённые обещания или клятвы (о таковых в летописных статьях за предыдущие годы ничего не сообщается). Также неясно, можно ли причислять вместе с боярами «купцов» в дружину Всеволода; если нет, то ни о какой дружинной или служебной присяге речи быть не может.

Несколько понятней ситуация, описанная в летописи под 6661 (1153) г. Здесь приводится речь галичских «мужей», которые обращаются к своему только взошедшему на галичский престол после смерти отца молодому князю Ярославу перед решающей битвой с Изяславом Мстиславичем за Галич: «како ны будеть о(те)ць твои кормилъ и любилъ, а хочемъ за отца твоег(о) ч(е)сть и за твою головы своя сложити..., ты еси у нас кн(я)зь один, оже ся тоб‡ што учинить, то што намъ д‡яти...»94 Совершенно очевидно, что этими словами галичское боярство выражало именно свою верность князю и заверяло в своей поддержке (помня «честь» его отца95 и учитывая, что у Ярослава не было братьев). Это сближает данный эпизод с рассказом о сговоре Святополка с вышегородцами. Такое сближение заставляет отметить ещё одно обстоятельство. Если в рассказе о Путше и его сообщниках можно было лишь предполагать, что до обращения Святополка они уже имели с ним какой-то контакт, то в данном случае не может быть сомнений: галичане до произнесения формулы уже составляли дружину Ярослава. Причём имеется как раз летописное описание вступления Ярослава на престол после неожиданной смерти отца, где передаются слова князя, только что принявшего власть: «а полкъ ег(о) и дружина е у мене суть, разв‡ одино копие поставлено у гроба его, а и то в руку моею есть». В этом описании ни о какой присяге галичан не говорится, но и слова, произнесённые ими перед битвой с Изяславом, расценивать как служебную присягу или клятву верности перед вступлением в дружину невозможно.

Таким образом, как Чёрные Клобуки, так и галичане произносят слова о готовности сложить свои головы за князей в ситуациях, когда у них уже были устоявшиеся отношения с князьями и требовалось лишь подтверждение в какой-то переломный, решающий момент. С другой стороны, Берендичи и владимирские «бояре и купци» вспоминают о своих заслугах уже тогда, когда за плечами были совместные с князем победы и речь шла об урегулировании каких-то вопросов post factum. Везде подразумевалась верность или даже верная служба, но о клятве говорить не приходится.

Объединяет все приведённые известия с упоминанием этой формулы фигура князя: именно за князей всегда рискуют своими головами. Другие люди оказываются недостойны того, чтобы ради них жертвовали своими жизнями. Князь в этом смысле оказывается поставлен наравне с Русской землёй, верой и их символами. Конечно, важно ещё отметить, кто произносит сакраментальные слова. Как видим, это могут быть далеко не только бояре и «мужи», но и купцы, и иноверные союзники. Другие данные свидетельствуют, что принимать обязательство верности в такой формулировке могли и сами князья.

Одно из ранних свидетельств в ряду подобных содержится в Лавр. в описании конфликта Всеволода суздальского с рязанскими князьями. Последние, не желая войны с Всеволодом, обязались ему в верности, используя то же словосочетание: «ты о(те)ць, ты г(о)с(поди)нъ, ты брат, гд‡ твоя обида будеть, мы переже тобе главы сво‡ сложим за тя, а нон‡ не им‡и на нас гн‡ва..., а тоб‡ ся кланяем...»97 В данном случае князья признавали себя в подчинённом положении по отношению к сильнейшему князю, т. е., выражаясь позднейшей терминологией, «молодшими» братьями «старейшего». Однако были случаи, когда, используя ту же формулу, князь приносил верность не другому князю, но городской общине: такова была ситуация в Новгороде. Например, в 1215 г. в Новгород «въеха» Мстислав Мстиславич и заключил договор с новгородцами в следующей форме: «и выеха на Ярослаль дворъ и ц‡ова честьныи крестъ, — а новгородьци к нему: яко с нимь въ животъ и въ смерть, — любо изищю мужи новгородьстии и волости, пакы ли а головою повалю за Новъгородъ»98.

В последнем известии речь идёт, в сущности, снова о верной службе. На этот раз, однако, положение сторон равноправное и обязательства соблюдать верность обоюдные. Обе стороны произносят условные формулы и скрепляют договор крестоцелованием. Мы имеем дело здесь с настоящей клятвой верности. Но и эту клятву трактовать как присягу служилого человека (боярина, дружинника) князю, или вассала сеньору, разумеется, никак нельзя. Такой трактовке не поддаются и уверения в преданности Всеволоду рязанских князей: ведь их нельзя назвать служилыми людьми Всеволода и даже его служебными князьями, следовательно, о служебной присяге в данном случае говорить опять невозможно.

Таким образом, формула «сложить голову за кого-либо» оказывается слишком широко употребительной — в разных контекстах разными людьми. Она не обладала узкой спецификой. Хотя её могли произносить служилые люди, обращаясь к своему князю, происходило это не в установленные моменты, а по любому поводу. Подобного рода фраза могла использоваться, когда давались односторонние обязательства, но и когда заключался равноправный договор. Главное, её функцией было не скреплять отношения, а лишь формулировать их общее содержание, не имея ввиду какой-либо юридической специфики. Когда действительно нужно было скрепить соглашение, прибегали к религиозному обряду, а при необходимости точно определить условия этого соглашения — к специальной, наполненной юридическим смыслом, терминологии. Тем не менее, постольку, поскольку за этой формулой стояла идея верности до смерти, слова о готовности умереть больше всего подходили именно к дружинно-служебным отношениям. Этим объясняется, что такие слова нередко произносили как раз служилые люди.

В эпоху после монголо-татарского нашествия эта формула продолжает существовать. Более того, несмотря на то, что параллельно возникли другие выражения для обозначения верной службы, она становится преобладающей и произносится, главным образом, представителями служилой знати. Например, в заключительной части Галицко-Волынской летописи она упоминается дважды. Под 6797 (1290) г. рассказывается о том, как Мстиславу Васильковичу, взошедшему на владимирский престол после смерти брата Владимира, пришлось отстаивать несколько городов своей «волости» от посягательств племянника Юрия Львовича. Возникла угроза междоусобной войны, и в этот момент Мстиславу «бояре его и братни бояре», от которых потребовалось бы непосредственное участие в этой войне, сообщили о своей готовности: «можемь, г(о)с(поди)не, головы сво‡ положити за тя и д‡ти наши». В следующей годовой статье рассказывается о борьбе польских князей за Краков, и упоминается, что князь Индрих, оставив в Кракове «н‡мц‡ лутшии свои муж‡, об‡щався имъ дарми великими и волостьми», «сам‡хъ води ко кр(е)сту», чтобы они не передали город его соперникам. Целовав крест, эти «му懻 в дополнение к тому произнесли, если верить русскому летописцу, знакомое нам словосочетание: «можемь головы свои за тя сложити, а не передадимъ города»99. Очевидно, это словосочетание стало настолько стандартным обозначением готовности верно служить, что вкладывается летописцем даже в уста иностранцев. Характерно, что оно в одном случае сочетается с крестоцелованием, а в другом — дополняется оговоркой, что на детей переходит обязательство верности, данное их отцами.

Аналогичным выражением в XIII — XV вв. стало «служить животом». Собственно, оно образовалось как развитие первоначального «сложить голову». Образ головы сменился прямым обозначением жизни, а термин «служить» явился естественным выражением трансформации дружинных отношений в служебные. «Переходным» этапом в этом лексическом преобразовании можно считать выражение, которое использовали новгородцы в выше приведённом примере: «яко с нимь въ животъ и въ смерть».

Функция обоих выражений была та же — выказывать верность, формулировать отношения верной службы. Специальных времени и условий для их произнесения установлено не было: они говорились тогда, когда нужно было по тем или иным причинам напомнить о своей преданности. Естественно, нередко они произносились при заключении соглашений и сопровождались настоящей клятвой в практически единственно возможной в то время форме — крестоцеловании.

Приведём лишь несколько наиболее ярких примеров из княжеских житий. В Житии Александра Невского его дружинникам приписываются следующие слова, произносённые перед битвой на Чудском озере: «о княже нашь честныи! Нын‡ пресп‡ вр‡мя нам положити главы своя за тя». В Житии Михаила Ярославича Тверского рассказывается о совещании Михаила с епископом тверским, «князьями и боярами» перед битвой с Юрием московским и Кавгадыем. Они поддерживают его, подтверждая его правоту перед племянником, и заверяют в своей верности: «а нын‡, господине, поиди противу им, а мы за тебя хотим животом своим». В ответном слове Михаил ссылается на Евангелие, придавая их верности христианский смысл и связывая её с судьбой соотечественников: «братие, слышите, что глаголет святое Евангелие: иже аще кто положит душу свою за други своя, велик наречется в царствии небеснем. Нам же не за един друг, ни за два положити душа своя: селико народу в полону, а инии избьени суть, жены же и дщери их осквернени суть от поганых. А ныне мы, иже за толика народа положим души своя, да вменится нам слово Господне со спасение». «И утвердившеся крестом честным, и поидоша противу ратным», — заключает автор Жития. Если в целом эта картина выглядит традиционно (ответственный момент — уверения в преданности — «укрепление» крестом), то в словах князя наблюдается новый поворот в осмыслении евангельского завета (I Послание Иоанна, III, 16): если ранее он прилагался к семейным отношениям Рюриковичей, входя частью в общую концепцию «братней любви»100, то теперь им обосновывается дружинное братство и освящается борьба за свободу «народа»101.

Сочетание разных выражений отношений верности и преданности демонстрирует «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича». В описании Куликовской битвы передаются слова «князей русских и вельмож его», сказанные в ответ на призыв Дмитрия положить «главы своя за правов‡рную в‡ру крестьяньскую»: «господине Рускои царю! Рькли есми тоб‡ служа животъ свои скончати, а нын‡ тебе ради кровь свою пролиемъ и своею кровию второе крещение приимемъ». А в предсмертной речи Донского помещено такое обращение к боярам: «нын‡ же помяните словеса своя, еже рекосте ко мн‡ въ время свое: длъжни есми тоб‡ служа и д‡темъ твоимъ главы своя положити; укр‡пите истинною, послужите княгини моеи и чадомъ моимъ отъ всего сердца своего...»102. Здесь мы видим и формулу «голову положить за что-либо», и новое выражение «тобе служа живот свои скончати», и оборот с упоминанием сердца. Очевидно, все эти выражения употреблялись более или менее равноправно в одном контексте для обозначения преданности и верной службы. Очевидна в то же время тенденция к некоторой их формализации: князь пытается опираться на обещание бояр служить ему и его детям, данное «в время свое» (может быть, имеется ввиду как раз «укрепление» перед битвой с Мамаем), как на формальное основание для передачи престола своим детям.

С течением времени эта формализация усиливалась, первоначальная образность сглаживалась, и чётче выражалась суть тех отношений, которые описывались всеми этими выражениями. Например, в летописном рассказе о смерти великого князя Василия Ивановича III, явно ориентированном на традиционные жанровые нормы и топику, в том числе на выражения «Слова о житии Дмитрия Ивановича», о службе бояр уже говорится прямо и точно: «и ркли есте и правду дали служити мне и детем моим, обяжите себе слово свое на вые своеи, укрепитеся истинною» и т. д.103 Фигуральный оборот и обещание, данное по какому-то одному поводу, здесь уже превращены в обязательство, висящее «на вые», служить в правду князю и его детям.

В целом, обзор истории бытования в средневековой Руси нескольких выражений, существовавших для обозначения отношений верности, не позволяет интерпретировать их как присягу верности. Этими выражениями не устанавливались такие отношения и не скреплялись; с помощью первых последние лишь формулировались тогда, когда возникала необходимость напомнить о верности. Отчасти, характер присяги верности рассмотренные формулы приобретали тогда, когда они сопровождались собственно клятвой (крестоцелованием); примеры, где соответствующие слова произносят и целуют крест князю именно служилые люди, есть для времени XIII — XIV вв. Однако, это были не «договоры о службе», которые заключались при поступлении на службу или в дружину князя, а «укрепления» в верности перед каким-то важным мероприятием, по-видимому, прежде всего военного характера (перед началом войны, решающей битвой и т. п.). Разумеется, в известиях о вступлении знатных людей «в приязнь» к князю или принятии его к себе «в сердце», а также о готовности их сложить за князя головы, просматривается некий «договорный», обоюдный, обусловленный взаимными обязательствами принцип в отношениях князя и знати: за верность князь обязывался жаловать «честью» либо, опираясь на принцип верности, призывал на борьбу за общие идеалы. Однако, никаких данных о служебной или вассальной присяге в собственном смысле слова найти не удаётся.

Остаётся рассмотреть внимательней последнее явление, на котором зиждется большинство доводов в пользу существования присяги верности служилых людей в средневековой Руси. Содержат ли наши источники свидетельства о том, что крестоцелование применялось в качестве клятвы верности или вассальной присяги служилых людей при поступлении в дружину или на службу князю?