Умение слушать

«Чуткий слух» поэта с равным вниманием вслушивается в самые разные звуки. Всё, что звучит, всё, что может быть представлено в звуках, – несомненная ценность для Ахматовой. При этом самые разнородные звуки достойны друг друга, они похожи и порой синонимичны: «…Страшную беду / почувствовав, мы сразу замолчали. / Заупокойно филины кричали, / И душный ветер буйствовал в саду». Звучание колоколов становится голосом естества: «Вечерний звон у стен монастыря, / Как некий благовест самой природы…», сами стихи – «это сотен белых звонниц / первый утренний удар», а музыка – «…пела словно первая гроза, / Иль будто все цветы заговорили».

Что бы ни звучало в ахматовских строках: «редкие аккорды клавесин», «звук воды в тени древесной», «всё те же хоры звёзд и вод», «детский голосок», «крылом задетый ангельским колокол», «шелест трав и восклицанья муз», – всё это явления родственные, всё это дыхание звука. Но важно заметить, что родство в данном случае не означает тождественности, а сравнение – совпадения. В этом отличие мира поэзии Ахматовой от поэтических миров, созданных поэтами символистами, исполненных бесконечных уподоблений и иносказаний. О. Мандельштам, прошедший вместе с Ахматовой процесс преодоления символизма, опиравшегося на строку из «Фауста» Гёте: «Всё преходящее – символ, сравненье», писал: «Возьмём к примеру розу и солнце, голубку и девушку. Неужели ни один из этих образов сам по себе не интересен, а роза – подобие солнца, солнце – подобие розы и т.д.? Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием… Ничего настоящего, подлинного… Никто не хочет быть самим собой… Прочь от символизма, да здравствует живая роза!» Возврат к живому звуку, взятому в его конкретной определённости, – вот, что отличает ахматовское слышание от типично символистского. Сравните бальмонтовское:

Свирель – лазурь, разъятая борьбой,
Кристалл разбитый, утра ход росистый,

и ахматовскую дудочку:

Потускнел на небе синий лак,
И слышнее песня окарины,
Это только дудочка из глины,
Не на что ей жаловаться так.